Через монолит чёрного забытья первой просочилась глухая, ноющая боль. Первой же реакцией чародея, выгравированной на его сознании ещё в детстве, было усмирение всех своих чувств и ответных реакций на боль. Собрать волю в единый кулак — тот самый, что способен открывать врата в стихийные планы и обрушивать на головы врагов кары небесные. Киннейд не шевелился, не открывал глаза – тем более, что налитое гематомой подбровье левого возмутилось бы мгновенно – и ждал, когда реальность проступит из-за алой пелены, какой бы ужасающей она ни оказалась. Вскоре, когда ощущение собственного тела в полной мере вернулось к нему, сомнений более не осталось – Киннейда подготовили для пытки на дыбе. Двимеритовый ошейник раскровил горло там, где он подпирал адамово яблоко.
— …мало того, что колдун, так ещё и эльфский выблядок, — один из истязателей шумно сплюнул в сторону.
— Воду, — распорядился некто, кого Киннейд с лёгкой руки окрестил командиром. Под кованными сапогами прошелестела солома, а затем затхлая вода отчасти мыла с лица пленника грязь.
Личина сошла с него ещё в деревне, и образина новиградца уступила место эльфьим чертам, залёгшим в миндалевидном разрезе глаз, высоких скулах, густой смоляной шевелюре. Сотню лет они производили примерно одинаковое впечатление что на людей, что на остроухих, за редкими исключениями. Киннейд не принадлежал ни одному из известных миров и потому одним своим существованием пробуждал во враждующих друг с другом народах какую-то животную ненависть.
В случае фанатиков она умножалась пятикратно. Чародей не питал иллюзорных надежд относительно своей судьбы – в форт новиградских мясников попадают либо охотники на колдуний, либо мертвецы.
Киннейд хватил воздух разбитым ртом – сфокусировать зрение удалось с трудом. Он бегло окинул присутствующих бледно-зелёными глазами, особенно яркими из-за распухших капилляров. В камере были три человека, среди которых определить командира оказалось достаточно просто, однако не слишком приятно – в отличие от прочих, лицо его не искажало брезгливое презрение. Этот приземистый, плотно сбитый человек глядел на Киннейда так, как смотрят на невоодушевлённые предметы – как бы не вглядываясь. И тот невольно задался вопросом, с кем опаснее иметь дело – с фанатиком или прагматиком, рассчитывающим каждую кварту поворота колеса на дыбе.
— Начни с рук, — бросил командир тому охотнику, что был в фартуке, напоминавшем мясницкий. – Потом отними язык. Подготовить к вечеру, для костра.
С этими словами человек, имени которого Киннейд не знал, но запомнил его черты – волевой подбородок, глубоко посаженные карие глаза, выбеленные на солнце волосы и следы ожога по левой стороне шеи – махнул рукой на сложенное с левой от Киннейда стороны странное приспособление. Вероятно, это была модификация дыбы, напоминавшая сбрую и металлические обручи, усыпанные двимеритовыми шипами по внутренней стороне. По спине Киннейда поползла стая мерзких ледяных пауков ледяного пота – о том, как это устройство воздействует на любого чародея, догадываться не приходилось.
Только когда за командиром закрылась дверь, Киннейд осознал, почему по его лбу катится назойливый, саднящий пот – позади, по правую руку, работала печь, в которой пыточных дел мастер накалил щипцы.
Никто из «простых смертных», не посвящённых в таинства владения силой, не пережил бы подобных пыток – они были рассчитаны на нелюдей. Вся левая кисть Киннейда будто бы исчезла из его сознания, до самого плеча превратившись в пульсирующий, агонический факел. В воздухе стоял запах жжёной плоти, и стены казематов равнодушно внимали нескольким часам криков, вскоре превратившихся в монотонное, хриплое завывание. Эту минуту можно было бы назвать передышкой. Киннейд отступил в глубины сознания, сделавшись наблюдателем собственных мук – казалось, им не будет ни конца, ни края, поскольку палач занялся подготовкой шипованного устройства, пристёгивая его замысловатыми шестерёнками.
Увечная рука Киннейда, будто отнятая до локтя, отказывалась ему подчиняться.
— Что-то бормочет, — заметил помощник палача, отирая мокрой тряпицей взмокший лоб. – Заклинания диабольские? А может, богиньке ихней молится? Как бишь там её…
Он крякнул.
«Dana Meabdh.» — всплыло в его памяти эхом на чужой голос. Лето. Сама Жизнь, невозможная без любви.
Только вот ведь незадача – питать любовь к людям, из-за которых Каннейд не мог двигаться, у него никак не выходило. Она не помогла ему вытащить то, то осталось от кисти, из двимеритового кольца, а вот глухой, беспредметный гнев – ответ на боль и ничтожную слабость, сковавшую члены – помог.
Охотник только и успел, что мгновенно вынуть нож, когда из-под прикрытых век Киннейда пролился на скулы густой, бесовской свет. Чародей в своём состоянии не мог сплести ни единого заклинания, не смог вынуть силу из расплёсканной вокруг стихии, но Исток просочился через щель его сознания, всё ещё настойчиво цеплявшегося за жизнь.
Охотник с коротким, предупреждающим напарника воплем вскинул нож над грудью чародея, когда голова его с глухим натужных хрупом лопнула, аки перезревшая дыня. На холщёвые лохмотья пленника брызнуло сукровицей, лимфой, осколками костей, бледной плотью мозга, плевой глазного яблока. Тут же, спустя мгновение, кулем на Киннейда завалился безголовый палач, затем медленно соскользнув на пол.
«Вооооммммм.» — низко загудел камень, а в унисон ему угрожающе затрещали сваи.
Ему не выбраться отсюда. Киннейд – уже мертвец, однако напоследок он заберёт с собой все сто пятьдесят человек, кровотоком которых пульсировал форт, в одночасье оживший топотом солдатских сапог. Сила, которую Киннейда учили никогда не выпускать без крайней необходимости — учили так, что нужды в ней не возникало ни разу за весь срок его жизни – подняла его с ложа, на котором испустили дух сотни, если не тысячи, светлейших умов страны. Подняла как изломанную марионетку.
Форт ожил, когда основание его содрогнулось от многоярусного звона тревоги. Лязгали алебарды и мечи, скрипели кожаные сочленения – охотники мобилизировались быстро, но недостаточно для того, чтобы поспеть за полоумной ведьмачкой. Всё наполнение этого форта, заключавшееся в наполняющих его людях, устремилось вниз, в пропахшие болью, потом и дерьмом камеры. Вниз, туда, куда не достигали лучи ласкового осеннего солнца. Туда, где во тьме горели зеленоватые «кошачьи» глаза. То, что невозможно было взять троим, четверым, пятерым, задавит толпа.
Несколько человек в коридоре, задымлённом густой и смрадной темнотой, сделали навстречу ведьмачке полусонные, сомнамбулические шаги, затем коридор окрасился феерверками кости и плоти, разметанных по стенам. Издалека потянуло запахом горелого, и правда – из-под двери дальней камеры в коридор сочился чёрный дым. Позади же летело какофоническое свидетельство приближения отряда охотников. Сюда вели и скрытые пути, потому вскоре отъехала потайная панель, запели арбалетные болты.
Камень под ногами у присутствующих задрожал, будто всю структуру форта охватил лихорадочный озноб. Распахнулась дверь по ту сторону коридора, из дыма в кишку прохода показалась рука со скрюченными на манер котей окровавленными пальцами – кто бы там ни оказался, он вёл последнюю схватку со смертью. Тихий звук, с которым лопались головы, эхом скользил по стенам – преследователи ведьмачки падали один за другим, будто конструкция в пресловутом домино, бесшумно, разве что кто-то из них в попытке отступить успел выкрикнуть остальным предупреждение.
«Ввввввв.» — снова глухо, надсадно простонала крепость.
Чем бы это ни было, оно хлестало частыми, незримыми волнами из центра в занявшейся огнём камере.
